вы там? — Псоу завернулся в банное полотенце, взъерошил волосы, смочил ладони одеколоном, выглянул из ванной и обмер. В гостиной, на кожаном диване, среди вышитых подушек, сидела… Мона Ли.
— Мона! — Псоу шагнул навстречу, вспомнил про полотенце, пробежал в спальню, моментально переоделся, и в джинсах и футболке, с мокрыми волосами, не помня себя от радости, улыбаясь, плюхнулся на диван рядом с Моной. — Мона? — спросил Вольдемар девочку. — Мона? — Он хотел потрепать ее за щеку, но услышал ровный голос
— Не трогай её. — Псоу присмотрелся, и увидел мужчину, сидящего в глубоком кресле, спиной к окну. Мужчина был молод, темноволос, одет в дорогой европейский костюм, но все в нем, хотя Псоу не видел его лица отчетливо, говорило о том, что он из местной, узбекской элиты. Манера держать себя, говорить, уверенная властность — этого не сыграть.
— Мона? еще раз позвал девочку Псоу, — я могу зажечь свет?
— Нет, — ответил незнакомец, — это лишнее.
Псоу, стараясь не вертеть головой, искоса осматривал Мону. Она была в узбекском шелковом платье, косички были заплетены, головка накрыта тюбетейкой. Это была Мона, и — не Мона. Это была совершенно другая девочка. Она не была прекрасна, как Мона Ли, хотя вроде бы, все черты лица были такими же. Но чуть иной разрез глаз, другая форма носа, не те губы — как будто лицо Моны, нарисованное художником, взяли и собрали заново, немного сместив.
— Её зовут Шахло, — сказал незнакомец, — и ты, москвич, будешь снимать ее в кино. Вместо вашей Моны. Ты понял меня? — Псоу до того был удивлен, что сглотнул и выдавил из себя:
— Нет, я не понял. А где же наша Мона? И почему?
— Ты плохо понимаешь, — незнакомец уселся в кресло, перекинул ногу на ногу, — ты плохо думаешь, москвич. Ты приехал в мою страну, ты делаешь кино из моей жизни и моих сказок, и ты считаешь, что я позволю тебе снимать в роли самой прекрасной девочки Востока чужую русскую? Нет. Не позволю. Шахло красавица, она поет, она танцует, она достойна. Она моя дочь. Её будут охранять. Мои люди будут. Не задавай вопросов. Своим людям скажи, что Мона заболела. Или ничего не говори.
— Да, но как же ее отец? — Псоу пожал плечами, — как объяснить ему, что его дочь пропала?
— Я сам скажу ему. Пусть он уедет. И не торгуйся со мной. И не звони никуда — здесь все принадлежит мне, и милиция тоже.
— Шахло, встань. — Девочка встала. — Пройдись, Шахло. — Девочка походила по комнате. Теперь было ясно окончательно, что она не только не Мона, но она абсолютно не подходит на роль принцессы, она лишена обаяния и грации Моны Ли и, если принять условия незнакомца, съемки можно прекращать.
— Хорошо, — сказал Псоу, — расписание съемок внизу, в холле гостиницы. Завтра снимаем в крепости.
— Шахло, мы уходим, — девочка, не поднимая глаз, покорно вложила свою ручку в руку мужчины, и они ушли. Дверь хлопнула. Псоу зажег свет, налил себе стакан коньяку, выпил и рухнул на диван.
Псоу вытащил блокнот, полистал, набрал номер.
— Лара? — сказал он полушепотом.
— Вольдя, Мона нашлась? — Марченко отвечала тихо, словно боясь кого-то разбудить.
— Ты чего шепчешь? — сказали они почти одновременно. — Ой, Вольдя, ты знаешь, — Лара опять понизила голос, но говорила очень четко, — я тут, на этой даче, как в тюрьме. Мне здесь не просто не нравится, мне здесь страшно. Я, как будто в гареме — у дверей стоит какой-то тип, внизу, под окнами ходят непонятные люди, ужин приносят в комнату… просилась вчера в бассейн — так приставили ко мне дуэнью какую-то, древняя старуха, в парандже, а с ней еще две — помоложе, лиц не видать, сидят, как кульки какие-то. Ох, зря мы это затеяли, нужно было в Сочи все отснять, или в Баку хотя бы. Что слышно о Моне?
— Лара, завтра, на площадке поговорим. Я думаю, дело плохо. Очень плохо. Настолько, что я готов завтра же — собрать всех и уматывать отсюда.
— Ты в уме? А девчонка? Ты что, её бросишь ЗДЕСЬ? Ну, знаешь, даже Эдик крепче тебя, он уже всю Москву обзвонил, сидит с Пашей весь день. Тюфяк ты, Псоу. Б-р-р, не уважаю. До завтра. — Марченко положила трубку на телефонный аппарат, выполненный в стиле ретро — белый корпус с золотым диском, рожки под трубку, витой шнур, и все это еще припудрено стразами. Какая пошлость! — подумала Лара. — Как здесь все пышно, слащаво, знойно — и страшно. Под окнами кричали павлины, напоминая о московском Зоопарке и о фильме «Белое солнце пустыни», пахло чем-то приторным, вроде розового масла, или благовоний. Голоса доносились, как через толстый ковер — приглушенно. Дом, в котором разместили Ларочку, домом назвать было бы ошибкой. Это был настоящий дворец, с башенками, прихотливыми окошечками-бойницами, с внутренним двориком, мощеным плиткой. Журчали фонтанчики, всюду цвели розы невероятной красоты, и еще какие-то белые цветы покрывали вьющиеся стебли растений. Фактически, это была тюрьма. Марченко отдала себе в этом отчет только сейчас. Лживые, слащавые улыбки, поклоны, исполнение любого желания — кроме желания покинуть комнаты, отведенные ей — все это могло измениться в секунду. Она села на низкой тахте, ногам стало неудобно — она снова легла. Встала. Подошла к окну, зарешеченному ажурно, выглянула — по дорожке ходили двое — один навстречу другому, будто маятники. Сторожат… Ого, я, кажется, следующая? Она погасила свет, остался гореть лишь ночник голубоватого цвета. Во дворце все стихло, шуршал гравий под шагами стражи, да стекала вода из чаш фонтана. Лара начала дремать, но вдруг явственно услышала тоненький звук, даже звучок, похожий на тот, который бывает, когда настраивают скрипку. Звук то затихал, то повторялся. Это был плач.
Плач раздражал неизвестностью происхождения и невозможностью помочь. Гарем у него, тут, что ли? — Лара умылась в ванной комнате, отделанной розоватым туфом, отчего цвет лица казался приятно-нежным, вбила крем подушечками пальцев, прополоскала горло травяным настоем, осмотрела себя с тщательностью кинозвезды, задумавшей делать пластику, провела языком по зубам, вздохнула и погасила свет. Не спалось. Бессонница обостряет восприятие звуков, стали слышны шаги, звяканье посуды, какое-то то ли пение, то ли молитва, потом протяжно заскрипели ворота и Лара поняла, что въехала машина. И тут опять какие-то шорохи, звуки, стук, и плач, еле слышимый вечером, усилился.
Снимали в старой мечети. Точнее, около мечети. Бледно голубая, нефритовая, опалово-белая с золотыми прожилками между изразцами, — она уходила густое синее небо, слепила глаза и бросала скупую, карандашную тень на мощеную камнем площадь. Сегодня должны были доснять сцену поиска Аладдина, а уже на следующей неделе Псоу предстояло дело, требующее титанического труда
